О монополии Т. Д. Лысенко в биологии - Страница 171

171

Русская наука в начале XX века стояла качественно на уровне XX века: количественно она была недостаточна и приходится удивляться, что тонкая пленка русской интеллигенции дала так много блестящих имен. Количественный дефект за время советской власти полностью ликвидирован, и в этом заключается бесспорное достижение советской власти. Там, где сохранялась преемственность с высокой по качеству старой наукой, там и качество не только не ослабло, а даже повысилось. Там же, где эта преемственность была уничтожена, там и качество пострадало. И нельзя сказать, что советская биология с XX века скатилась к XVIII: это было бы еще не так плохо — ведь в XVIII веке работали Линней, Эразм Дарвин, у нас Ломоносов.

3. Личные счеты.

Резкость и категоричность моих суждений заставляет многих, даже расположенных ко мне лиц, подозревать у меня наличие личных счетов с Лысенко. Некоторые даже цитируют старое выражение: «Юпитер, ты сердишься, стало быть, ты неправ». Они забывают, что это выражение относится к тому случаю, когда гневающееся лицо подвергается само критике, но меня Лысенко ни в одном выступлении не критиковал (возможно, даже не знает о моем существовании), и я от него нисколько не пострадал. И в мою защиту, и в защиту ученых самых различных специальностей, не менее резко, чем я, критикующих Лысенко, могу лишь привести слова нашего Некрасова:

Кто не знает печали и гнева,
Тот не любит отчизны своей.

Но эволюция моего отношения к Лысенко является, вероятно, типичной для многих ученых и поэтому представляет некоторый интерес. Я не имею чести быть лично знакомым с Лысенко, но слышал его выступления в тридцатых годах три раза: в Ленинграде, Кировабаде (Ганджа) и Киеве. Во всех случаях был ясен общий низкий культурный уровень и вместе с тем доклады вызывали интерес обычно в конечной части. Его выступление в Ленинграде (в ВИР’е) сопровождалось очень одобрительным заключительным словом Н. И. Вавилова. Все это располагало на сочувственный лад.

Критика моих более осведомленных товарищей существенно не влияла на мое отношение к Лысенко. Серьезно я стал задумываться перед войной. Побудительными причинами к этому были: I) доклад самого Лысенко в Киеве, где он по поводу летних посадок картофеля сам признал, что причиной плохого внедрения этого метода на Украине является невыясненность его экономической выгодности; 2) временное вторжение Лысенко в сферу моей узкой специальности, прикладной энтомологии: борьба со свекловичным долгоносиком и вредной черепашкой. Я немало бродил по полям Украины весной 1941 года и убедился, что необычная безвредность свекловичного долгоносика в этот год объяснялась исключительно холодной и влажной весной, а лысенковцы трубили, что это победа лысенковских методов. Имея знакомство с материалами по черепашке, я тоже убедился, что разнузданная реклама Г. Фиша совершенно не соответствует действительности. Но и это еще не настроило меня решительно против Лысенко. Я думал: теоретик-то он, конечно, никуда не годный, но кое-что хорошее у него, наверное, есть. Даже сессия 1948 г., возмутившая меня безобразной травлей честных ученых, не ликвидировала полностью моего отношения к Лысенко: я не допускал мысли, что все обещания о стерневых посевах и пр. были сплошным обманом. Играло, несомненно, роль и то, что после войны до 1950 года я жил в Киргизии, где уровень сельского хозяйства значительно выше, чем в большей части РСФСР, и, несомненно, является в общем благополучным. Естественно, я полагал, что и в РСФСР особо вредного влияния на сельское хозяйство не было. Переезд в Ульяновск в 1950 г., в типичную для РСФСР область, начал открывать мне глаза: этому способствовал и ряд разоблачений конкретных мероприятий и воззрений Лысенко и лысенковцев (продвижение яровой пшеницы вместо озимой на Украине, гнездовые посевы лесных полос, дополнительное опыление люцерны, бредовая идея видообразования и др.).

Это заставило меня в конце 1953 года сделать первый набросок критики практических предложений Лысенко в первой главе работы «О монополии Лысенко в биологии». Она была написана достаточно резко, и я тогда понял, что главный вред Лысенко — разрушение научной методики исследования, но я помнил слова безвременно погибшего Д. А. Сабинина: «Беда биологии в том, что грубые ошибки работы нелегко вскрываются на практике». Поэтому я допускал, что баланс положительных и отрицательных мероприятий будет несущественно отличаться от нуля. Это мое мнение было разрушено докладом Н. С. Хрущева на февральском пленуме ЦК КПСС 1954 г., где он указал на пропущенный мной огромный источник убытков: бестолковое внедрение травопольной системы там, где не нужно. Тут уж сомнения исчезли: общий баланс деятельности Лысенко безусловно отрицателен, но вместе с тем ликвидация ошибок с травопольной системой прекращает действие этого вреда, а урожайность зерновых от злоупотреблений травопольной системой не могла пасть. Я чувствовал свое бессилие оценить вред лысенковщины.

По отношению к кукурузе вопрос был также ясен из доклада Н. С. Хрущева, но в отношении других зерновых было труднее. В 1956 году ряд соображений и разговоров заставили меня придти к выводу о падении урожайности зерновых в СССР, но резкое отставание наше по этому пункту от зарубежных стран стало ясным лишь по ознакомлении с 44 томом БСЭ (вышедшим в 1956 г.), статьей «Урожайность», где сказалось, что средняя мировая урожайность зерновых (кроме СССР) равна примерно 13 ц с га. За другие годы урожайность в мировом масштабе не указана, но я помнил еще с тридцатых годов, что тогда урожайность (как в СССР, так и в зарубежных странах) была на уровне 10 ц. Я стал разыскивать разбросанные явные и неявные данные об урожайности в разных справочниках и результатом явилась настоящая работа. Вывод для меня самого явился неожиданным: я и не подозревал, что разрушительная деятельность Лысенко настолько грандиозна, что может быть обнаружена и оценена столь грубыми […] (оценками? — Ред.). Вот мой личный счет по отношению к Лысенко.

171